Елена ПЕРВУШИНА

КОНФЛИКТ СЕМЬИ И ШКОЛЫ В УТОПИИ

  Публикации:

1. В журн. «Полдень, XXI век». ―  2002. ― № 2. ― с.231-245.

2. В сб. «Звездный портал: Повести и рассказы русских и зарубежных авторов». — СПб.: Азбука-классика, 2005. ― с.315-336.

1. Утопия и интернат

Идея этой статьи возникла у меня после того, как я прочла очередной блок еженедельной рассылки сервера «Русская фантастика», имеющей название «Off-line интервью Бориса СТРУГАЦКОГО».

Отвечая на вопрос некоего Александра из Кембриджа по поводу системы воспитания в Мире Полудня, где «детей посылают учиться в интернат, так сказать, с глаз долой», уважаемый мэтр заявил следующее:

«Господи! Сколько раз уже здесь было писано: не с глаз долой, не для того, чтобы от обузы лишней избавиться, не в поисках для себя легкой жизни, а потому, что это единственный способ дать ребенку ПРАВИЛЬНОЕ воспитание, не коверкать его судьбу дилетантскими педагогическими упражнениями родителей-любителей. Это поразительно! Заболевшего ребенка мы бестрепетной рукой ведем к врачу-профессионалу (не сами его лечим, и не к бабушке Зое ведем, которая умеет заговаривать кровотечение). А вот воспитывать этого же ребенка ("лечить" его душу, превращать его в достойного взрослого человека) мы, столь же бестрепетно, беремся сами — словно воспитать человеческого детеныша легче, чем вылечить у него ангину» (Off-line интервью Бориса Стругацкого от 22 апреля 2002 года, http://www.rusf.ru/abs/).

Лукавый мэтр не доводит своей аналогии до логического конца. Разумеется, ребенка должны лечить специалисты, а не родители и не баба Зоя, «умеющая заговаривать кровотечение» Однако большинство матерей обязательно спросят настаивающего на госпитализации врача: «А нельзя ли нам (именно нам!) принимать лекарства и проводить процедуры на дому?» А если это действительно невозможно, мать или отец поедут вместе с ребенком в больницу, проводят его до предоперационной и постараются оказаться рядом еще до того, как он отойдет от наркоза. Врачи будут лечить ребенка, но проживать вместе с ним болезнь и выздоровление будут именно родители...

Но с другой стороны — разве детство, это болезнь?

До сих пор никто точно не знает, как маленький ребенок учится говорить. Но несомненно речь — универсальный клей, сцепляющий любое общество, зарождается поначалу в диаде ребенок — мать. И зарождается не в процессе целенаправленного обучения, а в процессе совместной жизни и деятельности. Ребенок хочет схватить бутылочку с молоком, но не может — она лежит слишком далеко и рука малыша не дотягивается. Будь он один, он просто изошел бы плачем, но в ответ на его первые же всхлипы приходит мама и начинается сложная пантомима.

Прежде всего, это столь нелюбимое некоторыми родителями указывание пальцем, сопровождаемое столь же ненавистным словом «Ы?». Родителям кажется, что ребенок ведет себя невоспитанно и глуповато. Между тем психологи относятся к этому жесту с гораздо большим уважением. Вот отрывок из сочинений корифея советской детской психологии Л.С. Выготского:

«Вначале указательный жест представляет собой просто неудавшееся хватательное движение, направленное на предмет и обозначающее предстоящее действие. Ребенок пытается схватить слишком далеко отстоящий предмет, его руки, протянутые к предмету, остаются висеть в воздухе, пальцы делают указательные движения. Эта ситуация исходная для дальнейшего развития... Здесь есть движение, объективно указывающее на предмет, и только. Когда мать приходит на помощь ребенку и осмысливает его движение как указание, ситуация существенно изменяется. Указательный жест становится жестом для других. В ответ на неудавшееся хватательное движение ребенка возникает реакция не со стороны предмета, а со стороны другого человека. Первоначальный смысл в неудавшееся хватательное движение вносят, таким образом, другие. И только впоследствии, на основе того, что неудавшееся хватательное движение уже связывается ребенком со всей объективной ситуацией, он сам начинает относиться к этому движению как к указанию.

Ребенок приходит, таким образом, к осознанию своего жеста последним. Его значение и функции создаются вначале объективной ситуацией и затем окружающими ребенка людьми. Указательный жест раньше начинает указывать движением то, что понимается другими, и лишь позднее становится для самого себя указанием» (Цитируется по: Л.Ф.Обухова «Детская (возрастная) психология», электронная публикация).

На этом этапе могут появляться первые еще очень беспорядочные слова. Чаще всего они являются плодом совместного творчества родителей и ребенка. Например, младенец беспечно вокализует:

— Ма-ма-ма-ма-ма...

А мама радостно подхватывает, тыкая себя в грудь:

— Да, да — мама! Я — твоя мама!

Так или иначе, если ребенок получает ответ на свой главный вопрос «Ы?», его пассивный словарь (слова, которые он понимает) непрерывно растет, а значит будет прирастать и активный словарь (слова, которые он может произнести).

А трехлетний скажет, приглашая мать к совместному творчеству: «Давай я буду выдувать шарики (мыльные пузыри), а ты будешь их ловить!»

И так день за днем, в кропотливой совместной работе ребенок вживается в свое тело и окружающий мир. Через три-пять лет, когда ребенок встретится с первыми педагогами, говорить о воспитании будет уже поздно, основы заложены, ребенка можно только ПЕРЕвоспитывать.

Уже одно то, какие слова отложатся в его памяти, то, какие игры и серьезные занятия были ему доступны на протяжении этих трех-пяти лет, оказывает решающее влияние на его личность. Так может отобрать его у матери еще раньше? Через год? Через шесть месяцев? Через три месяца? Сразу после рождения? Может быть, юному гражданину Утопии, как и Эмилю — воспитаннику Руссо — лучше быть сиротой?..

Разумеется, ни одна мать не захочет прожить с ребенком каждое мгновение его жизни. Но любая сознательная мать будет счастлива, если ребенок, даже подросший, обратится к ней за помощью и советом, или просто будет жить рядом, не отгораживая себя стеной отчуждения. А если такая стена все же возникает, большинство матерей и отцов пойдут на большие жертвы для того, чтобы ее разрушить и восстановить семью.

И вдруг совесть нации в лице писателей говорит родителям, что эту стену должны воздвигнуть они сами, ибо «так будет лучше для ребенка».

Полагаю, для такого заявления нужны очень веские причины.

В нашем разговоре стоит сразу же разграничить воспитание и обучение. Большинство родителей (кроме обитателей религиозных или культурных анклавов) согласны, что ребенок должен получать образование у учителей-профессионалов (при этом родители оставляют за собой право на выбор учебного заведения и системы обучения, подходящей для их ребенка, но они с удовольствием прислушаются в этом вопросе к советам опытных психологов-консультантов), однако воспитание они хотели бы давать детям сами, исходя из своих семейных традиций и из своих представлений о хорошем и о дурном. Отец и мать, наделенные здравым смыслом, понимают, что свою лепту в воспитание будут вносить и учителя, и руководители кружков, и приятели во дворе, и бабки у подъезда. Но они хотели бы иметь право совещательного голоса (право решающего голоса всегда принадлежит ребенку, даже если мы твердо уверены в обратном).

При чтении утопических романов (а в них неизбежно оказываются затронуты вопросы подготовки юных граждан к сознательной жизни) поражает одна особенность. Авторы практически неистощимы в изобретении новых приемов и методик образования.

Даже суровый Кампанелла расщедрился — предложил расписывать стены домов обучающими картинами, чтобы дети, рассматривая их, постигали премудрости мира. (Идея неожиданно близкая многим идеям знаменитого семейства Никитиных).

В утопических главах «Розы мира» Андреева всем закончившим обучение дается «годичная стипендия для путешествия, коллективного или индивидуального, в любую интересующую его страну или ряд стран — для расширения кругозора, для ознакомления с природой и культурой, для установления связей. Сеть специальных молодежно-туристских очагов во всех странах и работа в этих очагах высококвалифицированных педагогов предохранят большинство стипендиатов от растраты этого золотого времени на пустяки и помогут им избежать случайных и бесплодных увлечений».

Конечно, такие обучающие путешествия не придуманы Андреевым, они глубоко традиционны, но от этого они не теряют своей прелести и эффективности[1].

Великолепен замысел «Двенадцати подвигов Геракла» в «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова — своего рода предтеча «альтернативной» службы, дающая молодым людям возможность попробовать себя в различных областях и получить навыки жизни в различных коллективах.

В одной из повестей, входящих в цикл «Галактический консул», Евгения Филенко юные биологи получают целый остров для своих экспериментов (правда, результат оказался плачевным, но не ошибается тот, кто ничего не делает).

И наконец, вся Земля становится огромной игровой и учебной площадкой в повести Валерия Генкина и Александра Кацуры «Лекарство для Люс».

Правда, большинство идей носят скорее количественный, чем качественный характер. Еще больше учебных пособий, интересных экскурсий, мастерских, обучающих фильмов и прочее. Но таково общее свойство фантазии.

А вот когда дело доходит до воспитания, фантасты становятся в позу и сурово бубнят: «В интернат, в интернат — там педагоги разберутся».

Я не буду сейчас подробно описывать роскошество интернатов «Туманности Андромеды» или Мира Полудня. Нарезка из цитат не передаст всей прелести (от слова «прельщать») оригинала. Симптоматично другое. Система интернатского воспитания одна и та же, что в этих в высшей степени талантливых книгах, что в добротном «Мы из Солнечной системы» Гуревича, что в сереньком «За перевалом» Савченко. Меняются только технические детали.

В романе Гуревича поражает эпизод, когда главного героя впервые приводят в школу-интернат. Трехлетний мальчик видит комнату, полную прекрасных игрушек и добрых воспитательниц, он хочет поиграть с корабликами, как вдруг выясняется, что сейчас мама уйдет от него навсегда. Мальчик плачет, но воспитательницы быстро его успокаивают. Поразительным мне кажется то, что малыша никто не предупредил, не подготовил к такой решительной перемене в его судьбе. Его просто перевезли, как мебель с квартиры на квартиру.

Но интересно, что гением и возмутителем спокойствия в мире Гуревича становится человек воспитанный нестандартно (он рос в индийском заповеднике и с малых лет охотился на слонов).

Даже Даниил Андреев, находившийся в глубокой оппозиции к советскому строю, ратует за «колледжи-интернаты» — правда, для детей старше двенадцати лет. То есть интернатское воспитание уже накладывается на воспитание семейное. Но почему обязательно интернат? Почему не просто колледж? Даниил Андреев вежливо поясняет:

«Цель, ради которой детям стоит большую часть времени проводить в стенах колледжа, заключается, конечно, не в отрыве их от жизни или от семьи, а совсем в другом. Такой уклад обеспечивает наиболее целесообразное использование времени, позволяет более многосторонне воздействовать на ученика и способствует развитию чувства коллектива».

Спасибо за заботу, но ведь в условиях Утопии нетрудно будет разместить школы в каждом микрорайоне или обеспечить школьникам проезд от дома до школы и обратно пусть даже и на большие расстояния. Может быть автора захватила мысль о « наиболее многостороннем воздействии на ученика»? Поистине, язык наш — враг наш. Выражая несколькими строчками выше восхищение творческими способностями ребенка, автор тем не менее воспринимает его не как самостоятельного творца, а как глину под руками педагога.

Пожалуй, лишь Сергей Другаль (значимая фамилия!) в цикле рассказов «Тигр проводит вас до гаража» не только оставляет детей в семье, не только дает им право самим выбирать воспитателей и учителей, но допускает на свои страницы совсем уж крамольные сентенции вроде такой:

«Да и непонятно, чего мы, собственно, хотим от своих воспитанников. Чтобы они стали людьми? Но каждый из них уже человек без наших усилий».

Или такой:

«И все-таки это были обычные дети, нормальные во всех отношениях. Просто взрослый мир еще не успевал за их развитием, как и прежние поколения не успевали за своими детьми».

Или вот такой:

«По статусу и по совести воспитатель становился полноправным членом семьи воспитанника». (Именно так, а не наоборот!!!)

Сравните эти идеи с идеями великого педагога Януша Корчака:

«Спрашиваю: почему ребенок хочет, когда пьет, сам держать ста­кан, чтобы мать даже не притрагивалась; почему, когда уже и не хочется есть, ест, если позволили самому черпать ложкой? Почему с такой самозабвенной радостью гасит спичку, волочит комнатные туфли отца, несет скамеечку бабушке? Подражание? Нет, нечто значительно большее и ценнейшее.

— Я сам! — восклицает ребенок тысячи раз жестом, взглядом, смехом, мольбой, гневом, слезами.

Какую пищу дадите вы его воле, когда ему исполнится три года; пять лет, десять?»

«Я полагаю, корни многих неприятных сюрпризов в том, что одному дают десять высеченных на камне заповедей, когда он хочет сам выжечь их жаром своего сердца в своей груди, а другого неволят искать истины, которые он хочет получать готовыми. Этого можно не увидеть если подходить к ребенку с «Я из тебя сделаю человека», а не с пытливым: «Каким ты можешь быть, человек?»

«Мать может знать, что врожденное, а что с трудом выработанное, и обязана помнить, что все, что достигнуто дрессировкой, нажимом, насилием, непрочно, неверно ненадежно. И если податливый, «хо­роший» ребенок делается вдруг непослушным и строптивым, не надо сердиться на то, что ребенок есть то что он есть» (Корчак Я. Как любить ребенка — М.: Издательство политической литературы, 1990).

Перед нами совсем иной педагогический подход: учитель не «лепит» из ребенка человека, не вытягивает его на уровень взрослого, а лишь старается не отстать от ребенка и остаться на шаг сзади, чтобы помочь ребенку подняться, если он упадет.

Однако рассказы Другаля подчеркнуто несерьезны, ироничны, порой даже отдают буффонадой. К чему бы это?

Не стоит однако забывать, что воспитанники интернатов Утопии в большинстве своем имеют любящих отца и маму, которые ждут не дождутся каникул, чтобы понянчить свое чадо. Стоит ли говорить о душевных травмах, вызванных разлукой?

Кажется, что проблема высосана из пальца — ничто не мешает родителям и детям воссоединится после окончания обучения. Однако, такое, пусть даже временное, разделение накладывает свой отпечаток на отношения, и фантасты прекрасно это осознают.

«Я выполнила долг женщины с нормальной наследственностью — два ребенка не меньше», — говорит психолог Эвда Наль в той же «Туманности Андромеды» Ефремова. То есть она воспринимает своих (без сомнения любимых) детей, как своеобразный налог в пользу государства, а не как естественное продолжение своего существования на земле. Рыжекудрый астронавигатор Низа Крит и ее возлюбленный, вероятно, освобождены от этого налога в силу специфики своей работы, и они, ни секунды об этом не сожалея (даже кажется и не вспоминая), уходят к звездам[2]. Обитатели Утопии не знают бессмертия «в крови своих потомков», память о них растворяется в общей памяти человечества[3].

Долгое время я полагала, что идея «обобществления» детей — необходимый и традиционный элемент каждой Утопии. Что человеческое воображение не способно создать идеальный макросоциум, не разрушив перед этим микросоциум, — традиционную семью. Однако достаточно перечитать первоисточники, чтобы убедиться в моей неправоте. Во всех классических Утопиях Возрождения дети остаются с родителями до совершеннолетия. У Томаса Мора «родители дают наставления своим детям», в «Городе Солнца» дети обучаются совместно, под руководством наставниц и наставников, но нигде не сказано, что они проводят отдельно от родителей весь день. В «Новой Атлантиде» Френсиса Бэкона описан пышный праздник семьи, на котором все домочадцы и лично сам король восхваляют отца многочисленного семейства, а сам отец благословляет своих детей и внуков, дает им советы и при необходимости помогает выпутаться из затруднений.

В западных утопиях детей также не обобществляют («Люди как боги» Герберта Уэллса), это происходит только в антиутопиях («Дивный новый мир» Олдоса Хаксли).

Итак, идея интерната как идеального места воспитания ребенка — порождение советской фантастики[4].

Здесь не проходит ссылка на ужасную участь детей в алкогольных, наркозависимых, или попросту чересчур авторитарных или невротических семьях. Современные интернаты также далеки от идеала. Но мы ведь говорим не о том, что есть, а о том, как должно быть.

Понятно, что обитатели Утопии желают своим детям только блага. Понятно, что они не будут использовать детей для «отыгрывания» своих застарелых комплексов — у них таких комплексов просто нет. Понятно, что они не пожалеют ни времени, ни сил, чтобы вырастить детей достойными людьми. Понятно, что при необходимости они с энтузиазмом будут учиться в «Школах материнства и отцовства», дабы не навредить детям из невежества.

И все-таки детей у них отбирают.

Похоже, так упорно помешать детей будущего в интернат писателей-фантастов заставляют по меньшей мере две идеи.

Первая ― недоверие к индуктивному (восходящему от частных случаев к более или менее общим закономерностям) опыту каждой семьи и предпочтение дедуктивного (от общих постулатов к частным методикам) опыта педагогической науки.

Вторая ― вера в изначальную «недоброкачественность» ребенка. Некоторое загадочное сопротивление материала, которое необходимо победить. «То, что наиболее естественно, то наименее всего подобает человеку».

Понятно, что подобное мнение возникло из-за некоторых социальных, политических и идеологических соображений. Однако соображения эти давно потеряли силу, а странные педагогические идеи до сих пор будоражат умы [5]

Вероятно, беда в том, что как российская культура, так и психология с педагогикой были отлучены на семьдесят лет от основного потока и, в результате, не только пошли своим путем (что не всегда плохо), но и потеряли возможность видеть себя со стороны и вступать в здоровую полемику с оппонентами (а это уже чревато). В частности, совершенно не получил у нас развития детский психоанализ, и таким гениальным психологам, как Выгодский, Эльконин или Гальперин, оказались доступны по сути лишь бихевиористские и социологические методы исследования.

Однако, фантаст, на то и фантаст, чтобы брать интуицией и воображением там, где отказывает точное знание. Если у вас есть ребенок, вы проводите с ним достаточно времени и стараетесь подойти к процессу воспитания непредвзято, руководствуясь не теорией, а конкретным «жизненным материалом», это без сомнения избавит вас от многих иллюзий и натолкнет на некоторые здравые решения.

Почему же лучшие умы и сердца Отечества до сих пор считают детей маленькими животными, а детство — тяжелой болезнью, требующей немедленной госпитализации?

2. Ребенок — чудовище

Рассказывает одна мама:

«Увидела на лотке журнал «Счастливые родители». Не удержалась, спросила: «Это что, про спящих детей?»»

В унисон с ней отзывается отец, оставленный на сутки наедине с годовалой дочерью: «Хороший ребенок — спящий ребенок».

Еще одна многодетная, а потому более опытная мама его поправила: «Хороший ребенок — смеющийся ребенок, а спящий ребенок — ангел».

В этом что-то есть. Спящий ребенок (любого возраста) действительно вызывает лишь умиление. Мы видим, насколько он беззащитен, мал, несовершенен, и чувствуем готовность сделать все ради его счастья. Однако ребенок просыпается, и мы с удивлением обнаруживаем в себе совсем иные чувства: тревогу, раздражение, гнев. В его глазах мы читаем упрямство, самоуверенность и готовность противостоять нашим благим намерениям. Он ведет себя так, что мы понимаем: надо начинать воспитание немедленно, иначе «мы его потеряем».

Перед вами отрывок из книги Леонида Пантелеева «Наша Маша».

«...Были у меня сегодня с Машкой и огорчения. Да, как это ни странно на первый взгляд, а отношения с де­сятимесячной дочкой у меня довольно сложные.

Иногда мелькнет в ее глазах бесенок, очень хорошо знакомый мне. Упрямство, настырность, дух противоре­чия... Казалось бы, смешно говорить обо всем этом, ко­гда речь идет о десятимесячном ребенке. Но тем не ме­нее я могу утверждать это: характер девочки уже очень отчетливо виден.

Играем с ней. Она у себя в кроватке, ходит, подни­мает игрушки, передает их мне. Настроена благодушно, улыбается, счастлива, что я рядом. И вдруг выскаки­вает откуда-то бесенок. Машка засовывает палец в рот. Это ей вовсе не требуется, она уже давно вышла из того возраста, когда ребенок все, что подвернется под руку, сует в рот. При этом она смотрит на меня с вызываю­щей, наглой улыбкой. Дескать, ну что ты скажешь? Вот хочу, сунула и буду держать палец во рту сколько душе угодно.

Я говорю:

— Нельзя!

Она засовывает палец еще глубже.

Я выдергиваю изо рта ее руку.

Она тотчас же сует ее обратно.

Повторяться это может до бесконечности.

Говорят: «Бить надо по ручке в таких случаях». Нет, бить я ее не буду ни при каких случаях. Но как побо­роть это демоническое упрямство? Пока я вижу только один способ: я поворачиваюсь и выхожу из комнаты. И тотчас же за спиной раздается жалобный рев. За день это повторяется раза три.

Иногда, когда бесенок дремлет, бывает и по-другому.

Машке действительно понадобилось сунуть палец в рот. Мало ли зачем — зачесалась десна, в зубик что-нибудь попало. Девочка уже тянет палец ко рту и вдруг вспоминает что-то, быстро взглядывает на меня и — отдергивает пальчик...

Показалось, что поняла...

Да, воспитание начинается (должно начинаться) гораздо раньше, чем думают многие родители. "Она еще маленькая" — самая страшная, самая вредная, антипе­дагогичная формула, какую только может выдумать че­ловек, имеющий дело с детьми».

Действительно, ситуация ужасающая. Не иначе, как злой демон посоветовал маленькой девочке засунуть свой собственный палец в свой собственный рот. Какая наглость — полагать, что можешь сама распоряжаться собственным телом (а ведь это практически единственная «собственность» ребенка до года). Разумеется, ее отцу виднее, когда это движение вызвано суровой необходимостью, а когда оно — проявление врожденной испорченности натуры. И родитель тут же находит средство спасения. Нет, он не бьет ребенка, ведь побои могут вызвать у малыша с сильным характером еще большее сопротивление. Он просто оставляет девочку одну, тем самым сообщая ей: «Если ты не позволишь мне себя контролировать, я не буду о тебе заботиться». При этом девочке 11 месяцев, то есть она недавно перешагнула через 8-месячный рубеж, когда ребенок уже может осознать одиночество и бояться его.

Но это еще цветочки. Ягодки начнутся через год-другой, когда малышом овладеет демон «ужасного двухлетки». Будут и непоколебимое упрямство, и слезы в три ручья в ответ на любое «нет» и катания по земле. Мы окончательно убедимся в том, что ребенок — маленький звереныш, и лишь специалисты путем многолетнего кропотливого воспитания смогут превратить его в человека. И в тщетных поисках момента, когда мы, слишком потакая, избаловали и испортили ребенка возможно не заметим, что он все чаще говорит о себе «Я» и все чаще требует: «Сам!»

А что же говорят по этому поводу специалисты?

«При анализе возникновения неврозов по каждому году жизни (вне пола детей) наиболее уязвимы возрасты 2, 3, 5 и 7 лет. В 2 и 3 года невротизация — следствие, с одной стороны, травмирую­щего опыта разлук с родителями при помещении в ясли и детский сад и проблем адаптации к ним; с другой стороны — противобор­ства родителей с упрямством детей, фактически же — с их при­родным темпераментом, волей и формирующимся чувством «я»» (А.И. Захаров «Неврозы у детей и подростков»).

Другими словами, считая ребенка маленьким зверенышем, подлежащим дрессировке, мы между делом уничтожаем те ростки человеческого сознания, которые сами прорастают в его душе.

Бесспорно, ребенок (в той же мере, что и взрослый) в своем поведении зачастую подчинен инстинктам. Но вот распределены они у ребенка и взрослого по-разному. Исследование территории — это такой же базовый инстинкт, как пищевой, половой и инстинкт самосохранения. Поскольку требования полового инстинкта пока не тревожат ребенка, а потребность в пище и безопасности удовлетворяет мать, ему остается лишь планомерно и с энтузиазмом обследовать окружающий мир, налаживая постепенно те связи между людьми и предметами, которые и составят «картину мира» взрослого человека. В первые два-три года, пока еще не сформирована речь, познание происходит только в действии. Сам акт виденья — могучее волевое усилие крохи, которой от роду не больше недели. «Нужно смотреть, чтобы видеть», — писал Николас Гильен в переводе Ильи Эренбурга. И младенец должен научиться «смотреть» — фокусировать взгляд на предмете и удерживать концентрацию внимания несколько секунд. Примерно месяц спустя он увидит свои руки и осознает, что может шевелить ими. Кто осознает глубину прозрения малыша, когда он сумеет удерживая взглядом собственную ручку и погремушку после нескольких недель усилий наконец схватить игрушку, поднести ее к лицу и изучить с помощью рук, глаз и языка. Позже он сможет выпрямить позвоночник, сесть и увидеть свои ноги. А еще позже встанет на четвереньки и поймет, что может, опираясь на ручки и ножки ползать и исследовать окружающий мир. Прошло всего полгода, еще не было произнесено ни одного слова, а какая огромная духовная работа уже проделана!

Ребенок креативен. Он ломает игрушки, но он же способен создавать из нескольких камешков и палочек целый мир. Опасный мыслитель Ницше полагал что: «Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения. Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой мир находит отрешившийся от него».

Трехлетний мальчик 9 мая слышит разрывы ракет, но не видит фейерверка.

«Что это тукает?» — спрашивает он.

Ему объясняют, что это салют, просто нельзя увидеть разрывы ракет.

«Нет, — говорит он. — Это просто дядя ремонтирует здание. У него молоток стучит».

Только вообразите себе этого великана и его молот!

Ребенок — существо с могучей волей. Чудовищна энергия, которая заставляет росток пробивать асфальт. Чудовищна энергия, заставляющая 9-месячного ребенка вставать на ноги, удерживать равновесие в течение нескольких секунд, падать и снова вставать. Такая сила и целеустремленность может вызвать в наблюдателе уважение, но гораздо чаще вызывает подсознательный страх. Отсюда амбивалентность образа ребенка и в нашем сознании. Ребенок — творец и созидатель, но одновременно ребенок — разрушитель и чудовище. Так малолетние хулиганы Том Сойер и Гек Финн, сражаются с опасностями, перед которыми бессильны взрослые. В «Осквернителе праха» Фолкнера ребенок, старуха и негр — выброшенные на обочину жизни маргиналы, но они же и вершители справедливости.

Фантастика, в отличие от литературы мейнстрима, любит заострять противоречия до предела. Дети становятся убийцами в «Вельде» Рея Брэдбери, и спасителями человечества в «Что-то страшное грядет». Дети — могильщики старого мира в «Кукушках Мидвича» Джона Уиндема и творцы нового в его же «Христолюдях». В российской литературе (в том числе и фантастической) обычно все проще. Ребенок — лишь проект будущего взрослого. Собственно, детские образы российской фантастики недалеко ушли от того неизбежного юного пионера, который пробирался зайцем на борт космического корабля, символизируя прочность будущего всей компании. О другой ипостаси ребенка в отечественной фантастике — страдающем существе, гибнущем во искупление грехов мира, мы сейчас говорить не будем — это выходит за рамки данной статьи.

Вернемся на секундочку от литературы к жизни. Подсознательный страх перед внутренней силой ребенка, пред тем, что в один прекрасный момент он займет наше место в мире, побуждает нас установить тотальный контроль, используя преимущество в физической силе (побои) или манипулируя потребностью ребенка в нашем присутствии и любви. И мы торопимся натянуть вожжи при любой попытке своеволия, даже если это просто желание засунуть палец в рот. А что может возразить на это сознание?

«Я знаю, что ты вспыльчив, — говорит Корчак своему ученику. — Что ж, сердись, но постарайся драться пореже». В этом великое признание собственного бессилия. Ребенок вспыльчив возможно от природы, возможно таким его сделала жизнь, но сейчас с этим ничего нельзя поделать, эту вспыльчивость нельзя удалить, отрезать, не повредив всей структуры личности ребенка. Но в этих словах и великая надежда, на то, что маленький человек сможет сам совладать со своей вспыльчивостью, превратить ее в горячность, энтузиазм, или упорство — качества, скорее одобряемые обществом. Где, когда и как это сделать — виднее самому ребенку. И если он сможет «драться пореже» — это будет его победа, а не результат ловкой манипуляции педагога.

Детям лучше не врать. Потому что это бесполезно. Шестидесятилетний мужчина возмущен современной половой распущенностью. Подумать только — в семь лет дети уже знают все про секс.

— А вы в детстве порнографические открытки не рассматривали?

— Да, бывало, они еще такого плохого качества были, мы их размножали с помощью фотоувеличителя. А потом заберемся на берегу под перевернутую лодку...

— А сколько вам тогда было?

— Да как раз лет семь-восемь.

Правильно. Потому что это — среднестатистический возраст, в котором дети узнают, «откуда они взялись» независимо от уровня пуританства в обществе. То, что современный ребенок видит по телевизору, ребенок сороковых-пятидесятых годов слышал из-за шкафа, разгораживающего единственную комнату на его и родительскую половины. И великое благо, если за шкафом занимались любовью, а не выполняли супружеский долг, или не удовлетворяли «грязную мужскую похоть».

Многие полагают, что наше поколение сделали циничным Перестройка и Гласность. Но задолго до Перестройки мы потихоньку декламировали в раздевалке:

«Как повяжут галстук — береги его,

Он ведь с носом папиным цвета одного»,

И восхищенно взвизгивали, услышав от подвыпивших взрослых:

«Тащи с завода каждый гвоздь —

Ты здесь хозяин, а не гость!»

Словом, детям жизненно важна правдивая информация о реальном устройстве мира. (Совсем как иностранным корреспондентам в тоталитарной стране). И они ее так или иначе получат (очень часто через бахтинскую «низовую смеховую культуру»). «Воспитание ребенка» — иллюзия, вроде «воспитания растений» по Лысенко. Представление о ребенке, как о «чистой доске», похоронил еще Руссо в своем «Эмиле» и было бы смешно воскрешать его в двадцать первом веке. Больше того, «писать на чистой доске» мешает зачастую не «сопротивление материала», не врожденная испорченность ребенка, и даже не природные инстинкты, которые должно побеждать воспитанием[6]. Мешает та врожденная способность ребенка к самостоятельности, мешает то, что он способен к собственной духовной жизни, не зависящей напрямую от наших усилий и наставлений. Ребенка зачастую воспитывает не то, что говорят взрослые, а то, о чем они умалчивают. Не то, что ему демонстрируют, а то, что от него скрывают. Ребенок просто вырастает в той среде, которую мы ему создаем. А какую среду мы можем создать?

3. Вертикальное и горизонтальное воспитание

В принципе можно представить себе две системы воспитания ребенка. Я условно назову их «традиционной» или «вертикальной» («воспитание у юбки») и «индустриальной» или «горизонтальной» («воспитание в манеже»).

1. «Традиционный» стиль.

Ребенок, постоянно находится с неработающей матерью (ходит, держась за ее юбку) и начинает заниматься домашней работой, как только становится к этому способен.

«После овладевания собственным телом и всеми тем предметами, до которых можно дотронуться, дотянуться, ребенок начинает сопровождать мать во время ее домашних дел. Так ребенок достигнет фазы подражательного обучения, в которой он в большей степени начинает вбирать сам, все меньше сообразуясь с примером, причем личные отношения с конкретным взрослым приобретают судьбоносное значение. Действия взрослого воспринимаются не осознанно, а любовно», — так описывает этот процесс воспитания вальдорфский педагог Фрейя Яффке.

Когда ребенок еще мал, его долго и без особых ограничений кормят грудью, носят привязанным к себе, позволяют сосать соску, пальцы и прочими способами успокаивать и занимать себя. Как только у ребенка появляется младший брат или сестра (в традиционных культурах это обычно случается через 2 — 3 года), ребенок становится нянькой и освобождается от своего подопечного, как только он или она подрастет настолько, чтобы стать нянькой для нового малыша. Старший тем временем переходит в разряд помощников, а затем и самостоятельных работников. Чем старше он становится, тем больше у него обязанностей и прав и тем большим количеством людей он командует. В целом семья представляет собой вертикально организованную структуру, во главе которой стоит отец семейства, командующий своими младшими братьями и сестрами, а также своими детьми, которые в свою очередь командуют младшими челнами семейства.

Каково воспитание в такой семье и каков его результат? Вот несколько красочных описаний из различных источников.

«Деревенский мальчишка Ендрек. Он уже ходит. Держась за дверной косяк, осторожно переваливается через порог в сени. Из сеней по двум каменным ступенькам сползает на четвереньках. У из­бы встретил кошку: оглядели друг друга и разошлись. Споткнулся о ком сухой грязи, остановился, глядит. Нашел палочку, сел, ковы­ряет в песке. Валяются очистки от картофеля, берет в рот, песок во рту, морщится, плюет, бросает. Опять встал на ноги, бежит прямо на собаку; дрянная собака его опрокидывает. Сморщился, вот-вот заре­вет, да нет, вспомнил что-то и тащит метлу. Мать по воду пошла: ух­ватился за подол и бежит уже увереннее. Кучка ребят постарше. с тележкой — он глядит; прогнали его — встал в сторонку, глядит. Дерутся два петуха — глядит. Посадили Ендрека на тележку, везут, вывалили. Мать позвала. И это лишь одна, первая половина шестнад­цатичасового дня.

Никто не говорит ему, что мал; сам чувствует, когда не под силу. Никто не говорит ему, что кошка царапается, что он не умеет схо­дить по ступенькам. Никто не учит, как относиться к большим ребя­там. «По мере того как Ендрек подрастал, прогулки уводили его все дальше от хаты» (Виткевич).

Часто путает, ошибается; в результате — шишка, в результате — большая шишка, в результате — шрам.

Да нет, я вовсе не хочу заменить чрезмерную заботу отсутствием всякой заботы. Я лишь показываю, что деревенский годовалый ре­бенок уже живет, тогда как наш зрелый юноша еще только будет когда-то жить. Боже мой, да когда же?» (Януш Корчак «Как любить детей»).

«Довольно характерная черта туземцев та, что они очень любят поучать других, т. е., если кто-нибудь делает что-нибудь не так, как они, туземцы сейчас же останавливают и показывают свой образ действий. Это заметно даже в детях; много раз ма­ленькие дети, лет шести или семи, показывали мне, как они делают то или другое. Это происходит оттого, что родители очень рано приучают детей к практической жизни, так что, будучи еще совсем маленькими, они уже присмотрелись и даже научи­лись более или менее всем искусствам и действиям взрослых, даже и таким, которые вовсе не подходят к их возрасту. Дети мало играют; игра мальчиков состоит в метании палок, наподобие копий, в стрельбе из лука, и как только они делают небольшие успехи, то применяют их к практической жизни. Я видел маль­чиков, очень небольших, проводящих целые часы у моря, стараясь попасть из лука в какую-нибудь рыбу. То же самое бывает и с девочками, и даже в большей степени, потому что они раньше начинают заниматься хозяйством и делаются помощницами своих матерей.

Детей здесь рано приучают помогать в хозяйстве. Смешно видеть, как ребенок полутора-двух лет тащит к костру большое полено, а затем бежит к матери пососать грудь» (Миклухо-Маклай о аборигенах Новой Гвинеи).

«Перед рассветом аборигены разожгли костер, чтобы он защитил их от холодных порывов юго-восточного ветра. При свете костра я увидел, как маленькая девочка, еще не умевшая как следует ходить, устроила для себя отдельный костерчик. Наклонив голову, она раздувала угли, чтобы огонь перекинулся на ветви и согрел ее. Она была без одежды и наверняка страдала от холода и все же не плакала. В лагере было трое маленьких детей, но мы ни разу не слышали их плача» (Дуглас Локвуд о аборигенах Западной Австралии — цитируется по книге Е.Образцовой «Детская психология»).

Разумеется, и в традиционной семье возможен конфликт «Отцов и детей». Он красочно описан в пьесе Исаака Бабеля «Закат», где сыновья восстают против отца, так как он «не пускает детей в дело», или в пьесе Теннеси Уильямса «Любовь под вязами» (конкуренция между отцом и сыном из-за молодой жены отца). Однако в системе предусмотрен и «выпускной клапан». Когда ребенок достигает бунтарского возраста он как правило уходит из дома. В первобытном обществе — в мужской дом, к старику Учителю и сверстникам-побратимам. В доиндустриальном обществе — в ученики или подмастерья, а юный аристократ часто отправлялся на воспитание в другую семью. В индустриальном обществе эта схема часто нарушалась, и ребенок становился буквально заложником семьи и семейных отношений.

Когда отец не может в силу возраста выполнять руководящих функций, то сын, заняв его место восстанавливает прежнюю пирамиду с собой во главе.

Недостаток такой системы воспитания состоит в том, что велика опасность семейной тирании. Именно от этого ига стремились избавить детей просветители. Но, повторюсь, утопия подразумевает психически здоровых людей и гармоничные семьи. Здесь, казалось бы, ребенку не должна грозить опасность стать носителем симптомов семейного невроза.

Преимущество традиционной системы воспитания — возникновение пресловутого «чувства семейственности», защищенности, которые дают ребенку уверенность в себе и умение властвовать и подчиняться с любовью.

2. «Индустриальный» стиль.

Мать и отец, в первую очередь, поглощены работой (или светской жизнью) и доверяют своего ребенка специалистам.

В первые месяцы жизни ребенок находится в кроватке, возможно он снабжен «развивающими игрушками», но ограничен в непосредственном общении. Его жизнь практически полностью подчинена режиму — так родителям или няне проще планировать свой день.

Позже ребенок переселяется в манеж, а затем попадает в ясли и детский сад, то есть все время находится в коллективе сверстников и отделен даже от детей, которые старше или младше его на год, а также ото всех взрослых, за исключением профессиональных педагогов.

Позже, когда он, уже практически сложившимся человеком, допускается во взрослую жизнь, возникает конфликт, подобный тому, который описан в романе Тургенева «Отцы и дети» или конфликту между «детьми-цветами» и их родителями милитаристами. То есть два поколения говорят на разных языках.

«Эти ребята жили в своем мире, куда нам ходу не было. Все их умение, все их мечты и энергия посвящались созданию артефактов субкультуры, силы, красоты, скорости, технического совершенства — и мятежа. Наша культура давала им слишком мало, и они принялись создавать свой мир со своими обычаями, легендами и подвигами, со своей музыкой, своей этикой и моралью» (Джон Д. Макдональд. «Легенда о Джо Ли» — опубликовано в журнале «Семья и школа», № 3, 1998 год).

Недостаток такой системы — ребенок попадает во взрослую жизнь практически неподготовленным. Он двадцать лет прожил в детском мире и играл в детские игры.

Преимущество — удивительная теплота отношений между друзьями-одногодками (знаменитое лицейское братство: «Нам целый мир — чужбина, Отечество нам — Царское Село»). Но лицеист Пушкин так и не смог создать свою семью. Точнее, семья и новые обязанности главы, отца и кормильца как раз и свели его в могилу.

4. На стороне ребенка

Безусловно у родителей есть своя жизнь, и очень часто неурядицы этой жизни больно бьют по ребенку. Но своя жизнь есть и у любого педагога. Еще одна из неистребимых иллюзий русского человека — та, что врачи и педагоги (по крайней мере прирожденные) — на самом деле некие бесплотные ангелы, не имеющие других интересов и помышлений кроме как о благе своих подопечных. «Раз уж ты пошел в медицинский или педагогический институт то должен неустанно. день за днем, невзирая на, с неизменной улыбкой и лелеющей душу гуманностью, не ошибаясь, не раздражаясь, не сердясь...» Да полно, люди ли это?! Может быть действительно лучше доверить наше здоровье и обучение роботам или ангелам? «Если после разговора с врачом (педагогам) собеседнику не стало легче, то это не настоящий врач (педагог)». Может и не настоящий. Но что есть, то есть. И может быть к лучшему. Иначе как избавить детей от чудовищного комплекса неполноценности рядом с таким совершенством?

Корчак не стал заводить свою семью. Но он и воспитывал сирот и изгоев. Может быть, в благополучном обществе с ориентацией «на семейные ценности» своя семья у педагога будет для него большим благом. Ведь домашние могут сказать тебе то, чего никогда не скажут ученики.

Здоровый взрослый человек должен обладать внутренней свободой. Не такой которая неизбежно приведет его к конфликту с обществом (что за свобода рядом с наречием «неизбежно»?) А той, которая позволит ему легко входить в социум и легко выходить из него, если есть к тому необходимость. Той, которая позволит ему вступать в продуктивные контакты как «по горизонтали», так и «по вертикали», а при несовпадении интересов суметь вступить с обществом в конфликт. Поэтому любая система, основанная на «единственной правоте» родителей или педагогов, неизбежно станет причиной бунта в 14 — 15 лет. Но если систем будет две и ребенок сможет ими произвольно манипулировать?

С прискорбием должна отметить превосходство реальности над фантазией. Такая система была придумана (правда, так и не воплощена) человеком, далеким от фантастики, — французским детским психоаналитиком Франсуазой Дольто в ее книге «На стороне ребенка»[7].

Суть в следующем: школа работает в три смены, то есть круглые сутки. С утра до обеда здесь идут обычные занятия по расписанию. С обеда и до вечера работают кружки и факультативы, где ребенок может индивидуально заниматься с преподавателем. А с вечера до утра школа превращается в убежище, куда ребенок может придти, поужинать, переночевать, почитать книги, посмотреть телевизор и при желании побеседовать с дежурным педагогом. Таким образом ребенок защищен как от родительского, так и от педагогического произвола, и в то же время НЕ ВЫРВАН из семьи и из обыденной жизни. Он может САМ регулировать свои отношения с двумя «инстанциями» — семьей и школой, которые взяли на себя ответственность за его жизнь, образование и воспитание.

«Детям не нужны хорошие родители, детям нужны хорошие учителя»... которые научат детей принимать родителей такими, каковы они есть, а также принимать мир, в котором детям суждено жить, и находить свое место в нем.

Обложка журнала «Полдень, XXI век»

Обложка сборника «Звездный портал»